Дикая охота короля Стаха. Оружие. Цыганский король - Страница 107


К оглавлению

107

На миг приподнял голову, пощупал ладонью разбитый нос и сказал тихо:

— Наша взяла… и рыло в крови.

И лег на спину, показав небу круглый выпуклый живот.

К нему бросились, начали хлопотать, приводить в чувство. Через несколько минут он поднялся, снова сел за стол и, глядя на Михала, сказал:

— Завтра под вечер идем в наезд.

А еще через час король обнимал племянника, тискал его, лез мокрыми усами к его губам:

— Брат мой! Хотя ты и шалопут и горюн, нескладица и дурашка царя небесного, но я тебя люблю, ей-богу, люблю… Даю свое королевское слово — отобьем твое имение… Слышите, черти, король слово дает!.. Завтра же и поедем. Вот только судный день учиню.

Яновский и медикус ушли, не дождавшись конца гулянья.

Темное-темное небо лежало над дворцом. Из открытых окон до них долетал шум безудержной попойки.

3

На следующий день утречком у королевского дома, под виселицей, собралось великое цыганское судилище. Поставили высокое кресло, возле него стали два шляхтича и два цыгана в кожухах с длинными кнутами на плече. Собралась толпа, преимущественно египетское племя.

Кисло смердело конским потом, кожухами, ржавым железом. Цыганки курили люльки, иногда давая пососать чубук чумазым детям. Потом все притихли. Приближалась торжественная мину га.

Под пение труб и грохот старого барабана важно вышел из дверей король Якуб. Сел, сжимая в правой руке какой-то потемневший, оправленный в золото предмет.

— Что это? — заинтересованно спросил Яновский медикуса.

Левый угол рта медикуса пополз вверх.

— Реликвия. Рукоятка того самого кнута, которым он в тот достославный вечер, принесший ему королевство, хлестал конокрадов. Чем не меч святого Стефана?

Паюк провозгласил высоким хрипловатым голосом:

— Слава. Сила. Мощь. Мы, король Якуб Первый… (опять последовали титулы, которые Яновский уже слышал), доброй волей нашей постановили именем цыганской державы, благосостояния и славы ее созвать сегодня великое судилище, после которого, очистив добрый наш народ от злонамеренных людей, великий сейм державы цыганской учинить!

Запела труба. На лицах некоторых цыган Яновский заметил иронические ухмылки. Но все молчали.

Первое дело было неинтересное. Какой-то цыган подбил второго на кражу, заранее зная, что ничего путного из этого не получится: коней стерегут хорошо. Сам подстрекатель счастливо удрал, а его несчастного соучастника поймали и, повесив на шею уздечки, били водя по деревне. Хорошо, что не убили до смерти.

Приговор был краткий. Подстрекателю уплатить штраф, третья часть которого достанется потерпевшему, и всыпать двадцать лоз, чтобы впредь не поступал злонамеренно. Соучастнику — пять лоз, чтобы не был дураком. Если состояние здоровья не позволяет ему перенести экзекуцию, он должен внести половину своей части в королевскую казну.

— Сколько это будет? — спросил несчастный, у которого была обвязана голова.

— Два битых талера.

Соучастник, кряхтя, начал спускать штаны. Получив положенное, он, опираясь на плечи детей, отошел в сторону и лег животом на траву. Яновский не заметил на лице короля Якуба угрызений совести. Знамеровский смотрел высокомерно и покровительственно на пестрый сброд, бурливший у его трона.

Разобрали еще несколько дел, и приговор был почти тот же: лозы и штраф в королевскую казну. Финансовые дела короля явно улучшались, и так же явно падало настроение толпы. Кое-где плакали, выла какая-то женщина. Яновский заметил в глазах некоторых цыган и многих мужиков подозрительные огоньки. Однако суд шел своим чередом.

Новое дело привлекло его внимание. Из толпы вытолкнули девушку лет семнадцати и худого, очень чисто, удивительно чисто одетого цыгана, который был, может, года на два старше ее. Руки его были черные, скрюченные трудом.

— Это еще что? — грозно спросил Знамеровский. — Я вам что говорил? Сколько это может тянуться? Я запретил вам жениться год тому назад.

— Скрутились, — коротко бросил «коронный судья», загоновый шляхтич Знамеровского.

Митрополит возвел очи к ясному небу.

— Господи, — велеречиво приказал он, — простим этим неразумным агнцам твоим все их грехи. Не ведают бо, что творят. Во мраке, в грехе души ихние… темные ваши души эфиопские, чтоб вы сдохли, паскудники!

— Я вам что говорил? — удивительно спокойно спросил Якуб.

— Почему? — выкрикнул цыган. — Почему нам неможно? Я христианин, поп окрестил меня. Я сошел с пути моего народа, я не хочу торговать лошадьми. Я медник, я хороший медник. Я хочу чинить замки, а не ломать их. Вот мои руки.

Он говорил горячо, искажая от волнения слова, потрясая в воздухе черными руками.

— Я хочу осесть в хате Яна, ее татули. Я буду много работать за нее. Я буду отдавать пану весь заработок.

Толпа глухо загудела. Оскорбленными казались не только цыгане. Но тут Знамеровский поднялся. В этот миг он был почти величествен. Трепетали ноздри, глаза метали молнии.

— Молчать. Вы…

И сразу наступила тишина.

— Я запретил. Кто знает, может, я и позволил бы. Но они обошлись без разрешения. А кто осмелится ломать мой наказ? Ты? Ты? Ты?

Палец его тыкал в отдельных людей, и те прятались в толпу.

— Никто. Я запретил. Я!.. И этого достаточно. Паюк!

Рука его сделала жест в воздухе. В тот же миг паюк привычным движением руки разорвал на девушке летник и рубок и отбросил их на траву. Яновский ожидал, что толпа взорвется криками возмущения, но толпа молчала. Отца девушки еще утром заперли в сенной сарай.

107