Дикая охота короля Стаха. Оружие. Цыганский король - Страница 70

И сей гордой независимостью эти мужики, эти купцы, то бишь те же вчерашние мужики, чем-то напоминали наиболее старозаветную часть Алесева окружения. Пусть заскорузлость, пусть дикая косность — эти люди были из обиженных, а значит, в чем-то братья.

Не воспользуешься — другого случая может не представиться.

— Что же ты стоишь, Кирдун? — сказал Алесь. — Уложи в сани кофр его степенства.

Кирдун взглянул на Алеся удивленно, но, хорошо вышколенный, ничего не сказал. Значит, Алесь все обдумал.

— Что же это вы, батюшка, — сказал купец, — меня?

— А чего вам здесь мокнуть? И так полчаса стояли.

Он уже сидел под верхом. Купец торопясь, чтоб не передумали, полез на соседнее место.

Извозчик повернул к ним лицо, нахальное, синеокое и мордастое, как решето:

— Куда, ваше высокородие?

— Новотроицкий трактир, на Ильинке… Оттуда вот его степенство на Малую Андроньевскую. Ты, Халимон, его вещи доставишь на крыльцо, а ты, кучер, потом вернешься ко мне.

В бороде кучера затаилось плохо скрытое презрение.

— Неуместно вам с этим «степенством» ехать, — развязно сказал он.

— Не твое дело, гужеед, — оборвал его Алесь.

Он никогда не разговаривал так с людьми, но в данном случае это было нужно. А если это было нужно — он мог. Сыграл же Мстислав роль купчика. Ему, Алесю, было проще. У него была властность, мало того, привычка властвовать.

— Как зовут? — спросил он кучера.

— Макаром, — слегка оторопело сказал тот.

— Так я и думал. Ты скокни, Макар, пожалуйста, и поправь полость на ногах у их степенства.

Макар полез с козел. Купец почти испуганно глядел, как расправляется его сосед с лакейским хамством.

— Вот так, Макар, — сказал Алесь. — Спасибо. И запомни: это тоже твоя работа. И уж вовсе не твоя работа рассуждать, с кем я еду, куда еду и каков я еду.

Нужно было сбить спесь, и сделать это можно было только местным барством наихудшего тона. Раз и навсегда.

— У тебя сейчас нету хозяина, Макар? Ну, на неделю, на месяц? Где твой?

— День, как в Питер съехал, — уже совсем иным тоном сказал Макар.

«Повезло», — подумал Алесь, а вслух сказал:

— Что же ты за сутки нового не нашел? Ведь вы, кажется, нарасхват. Пьяница?

— Никак нет. Все подтвердить могут. Беру в плепорции (пропорция (искаж., народ.)).

— Тогда будешь у меня, — безапелляционно сказал Загорский. — На три месяца. Может, и больше. Вернешься — оформим сделку. Не обижу. Условие: захочешь напиться — предупреди, отпущу.

— Уже и это нельзя? — сделал последнюю слабую попытку протеста Макар.

— Нельзя. Если тебе куда-то нужно в мое горячее время — найди на день замену. Будешь хорошо ездить — прибавлю. А предварительная тебе плата — десять синеньких в месяц.

— Побойтесь бога, — сказал купец. — Из Зарядья к Суконным баням, что у Каменного моста, — две гривы. И за ту же плату — обратно. А это при нашей манере париться — не меньше трех часов. Ну, пускай даже два. Да красная цена этому разбойнику — тридцать восемь рублей в месяц.

— Мне не в баню ездить, — вежливо и холодно прервал Алесь. — Не беспокойтесь, пожалуйста!

И снова обратился к Макару:

— Ездить придется много. Езду любую быструю. Буду доволен — прибавлю.

— Исправно будет, барин, — сказал Макар. — Безотказно. Как поедем? Через Яблочный двор у Ильинских ворот или, может, на Тверскую выберемся да потом через Красную?

— Давай через Красную. Гони!

Мелодично звякнули бубенцы. Лошади машисто приняли с места. Купец молчал в своем углу, и, хотя Загорскому надо было поговорить с ним, он решил преждевременно не пугать старика.

По обеим сторонам дороги бежали погруженные в мрак плохонькие дома с мезонинами, кривые заборы, редкие фонари, в которых тускло коптило гарное масло. Стояла такая грязь, когда москвичи нанимают извозчика, чтоб переехать на противоположную сторону площади.

Он любил этот город. Любил за торговлю книгами на Смоленском рынке, за летние гулянья на Сенной с их каруселями и качелями-люльками, что вертятся, как крылья ветряной мельницы. Любил занавес Большого театра, на котором Пожарский уже пятый год въезжал в Москву. Любил его мозаичный пол и запах курений крепкой парфюмерии, неотъемлемый от того восторга, который овладевает тобой, когда скрипачи в оркестре пробуют смычки. Любил пестроту толпы и величие некоторых зданий.

И он ненавидел его за самое крайнее самовольство и полное безразличие к человеку, к соседу. Как он живет и живет ли он, чем он дышит и есть ли чем ему дышать — это никого здесь не интересовало.

Деспотичный произвол, наглое крепостничество и патриархальность — четвертого кита не было. А на этих трех стоял «третий Рим», ослепленный идеей собственного величия настолько, что ему было все равно, много ли фонарей на улицах или мало. А их было мало, потому что большую часть плохого конопляного масла съедали пожарные, обязанностью которых было эти фонари чистить и зажигать. Съедали с плохого обдира гречневой кашей, главной и едва ли не единственной своей едой.

Он ненавидел его за то, что город, в массе своей, не жил и даже не хотел жить своей мыслью. Верхи жили растленным раболепием перед «общественным мнением», которое олицетворяли придурковатые от старческого маразма головы Английского клуба. Головы, в свою очередь, склонялись перед умственным убожеством так называемой государственной идеи. Остальная часть жила сплетнями, и мамоной, и покорностью перед законом, который не есть закон.

Нельзя курить на улицах — не будем. Нельзя носить длинные волосы — не будем. Нельзя есть блины, кроме как на масленицу и в надлежащие дни, — не будем. И все это покорно и безропотно, хотя в постановлении и не было никакого смысла.